«Русский шансон»

О том, что такое «русский шансон», знает каждый. В такси, на вокзале, в купе проводника, в магазине-стекляшке рядом с домом — да мало ли, где еще — звучит, слезливая и надрывная, песня про нелегкую воровскую долю. Иногда и не про воровскую вовсе, но все равно ни с чем не спутаешь. Почему же русский шансон стал крупнейшим явлением нашей массовой культуры? Почему одним он ужасно нравится, а других от него просто тошнит?

Все свои срока Игорь Иванович отбывал за хулиганство. Имея очень хрупкую творческую натуру, он очень вспыльчив. Последний срок получил за то, что гонял тещу шваброй по дому», — рассказывают нам на сайте конкурса тюремной песни «Калина красная» об одном из финалистов Игоре Росписном (Погорелове). Услышав эту историю, понимаешь, что тайна кроется вовсе не в музыкальной критике, а в жизни.

Шансон как жанр родился во Франции. Словарь дает нам два толкования этого термина. Первое — полифонические песни XV—XVI веков; второе — французские эстрадные песни конца XIX — XX веков, причем авторами тек-с-тов и музыки нередко оказываются сами исполнители — шансонье. Генералами жанра (в его втором толковании) считаются Шарль Азнавур, Эдит Пиаф и Жак Брель.

В 2000 году была открыта радиостанция «Шансон». Репертуар нового FM’а был воспринят публикой на ура — только вот к истории французского шансона он имеет весьма опосредованное отношение. Может, дело в какой-то смутной ассоциации с песнями по-француз-ски, которые понятны даже без знания языка — очень уж душевно. Русский шансон — это лирические композиции о любви-разлуке-измене, баллады-страшилки с женихами с того света, пародийные куплеты о политике в духе программы «Аншлаг» и откровенный блатняк. Последнего очень много, больше всего.

Почему так нравится

За рулем раздолбанной «семерки» сидит мой сосед дядя Леня. Последние два года у него договор с женой: он в завязке, за это она разрешила ему уйти с ненавистной работы и подрабатывать извозом. Я проваливаюсь в чахлый поролон сиденья, шарахаю со всей дури — иначе не закроется — ржавой дверцей, и «семерка» рвет с места. В ту же секунду взревывает магнитолка. «Мне эту шарманку знаешь как ставили? Обе двери отвалились, пока ее ставили! О, слушай, слушай! Вот эту я люблю. Правильно мужик поет!»

Воруют депутаты и министры,

Чем хуже мы все, в толк я не возьму.

Они всем обеспечены по жизни,

А я украл копейку — и в тюрьму.

Не выдержав, я начинаю задавать идиотские вопросы, например, воровал ли копейку сам дядя Леня.

 «Я, — возмущается дядя Леня, — воровал?! Да я ни в жисть чужого не взял! И не сидел я никогда! И в семье у нас никто! Какие полстраны сидело? Да кто тебе это все натрепал? У меня, например, никто не сидел, и при Сталине никто у нас не сидел! А моих за что сажать-то? Ты пойми… — он смягчается и перестает орать. — Ты пойми, не в том тут дело, сидел он или нет, воровал ли, зэк он там или кто. Он истину глаголет! То есть что? Поет про правду. Он тебе что говорит? Воруют депутаты! Воруют, да! И им это все с рук сходит. Вот о чем песня. Тут вся правда жизни. А в телевизоре одно вранье…»

 «Шансон оказался страшно близок народу, — говорит Ксения Стриж. Она работала на самом старте радио “Шансон” и ушла оттуда в 2003 году. — Попса — она недоступная, в лимузинах, в блестках. Она пьет не то, что мы.

С рок-н-ролльщиками другая беда: они слишком умные, у них все какие-то символы и заумь. А тут все просто».

Мысль о простоте развивает певец Вилли Токарев: «Все эти певицы: Хьюстон, та, которая из “Титаника”, — они пришли и ушли. Это все сплошной шаблон. Человек покупает диск, там уже записаны барабаны, бас, вся ритм-секция. Он компьютером вставляет какие-то аккорды и свой голос. Если певец фальшивит, то его компьютером выправляют. Сегодня уже нет музыкальных школ, бесплатных училищ: все только за деньги, и бедные талантливые люди не могут пробиться».

«Воровское сообщество допускает некоторую сентиментальность, — говорит следователь по особо важным делам, подполковник милиции Анатолий Галицкий. — Вот вроде бы порядки круче некуда, а при этом собирается общак — чтобы помогать ворам, находящимся в заключении. И определенная чувствительность — а уж в музыке-то особенно — допускается и приветствуется. Тюремная, блатная музыка всегда вызывала у людей сочувствие, и я, безусловно, вижу в этом специфическую черту нашего менталитета. Это вообще парадокс: вроде воровать нехорошо, убивать нехорошо — а вместе с тем музыка притягивает. Потому что жалостливая.

Отец твой давно уж в могиле,

Сырою землею зарыт,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит.

Это бродяге кто говорит, помните? Его мать. А у нас как мать, так все кидаются рыдать».

То есть дело совсем не в том, что большинство песен о тюрьме. В программе «Бульвар Гордона» певец Михаил Шуфутинский даже вывел особую формулу, связывающую тюрьму не с преступлением, а, наоборот, с честностью и искренностью: «Люди, оказавшиеся в неволе, тоже умеют любить, и чувствуют они порой гораздо тоньше, чем те, кто на свободе. Говорю не о тех, кто воровал и был схвачен за руку, а о предприимчивых людях, которые совершали махинации, чтобы лучше жить, не быть частью серой массы, выделяться. За это их жестко наказывали… В тюрьме одни становились уголовниками, другие писателями и поэтами…»

Зона оказывается местом, где живет фольклор. «Дело в том, что тюремная субкультура базируется на ценностях традиционной культуры, и она оказывается гораздо ближе народу, чем казенные виды искусства», — говорит директор Центра содействия реформе уголовного правосудия «Тюрьма и воля» Валерий Абрамкин. Он сам отсидел шесть лет по политической статье еще в советское время и является автором бестселлера «Как выжить в советской тюрьме», которым в 90−е годы зачитывались и заключенные, и бизнесмены, и члены правительства.

«Очень показательно, что к блатному языку начинают обращаться политики. Всему народу запомнилось выражение Путина “мочить в сортире”, — объясняет Валерий Абрамкин. — Потому что сказать “Мы будем совершать убийства в туалете” — это, по меньшей мере, странно. А блатной язык ближе народу, яснее. И ничего удивительного тут нет, это закономерное явление. Мы к нему давно привыкли. У нас такое количество народу сидело и сидит, что обращение к этой тематике резонно».

Основная причина популярности блатняка в том, что именно на зоне на протяжении большей части ХХ века сохранялась и сохраняется сегодня традиционная русская культура. Зона — заповедник фольклора. Другого места для народной традиции наша история не оставила.

Волны сталинских репрессий и промышленная модернизация основательно перепахали всю страну. «Новый» мир вытеснил «старый» в специально отведенное место за колючей проволокой. И оттуда народная традиция уже на протяжении нескольких десятилетий, прошедших после  окончания массового террора, возвращается как часть современной культуры, норм и неформальных «понятий» современной жизни. 

И как всякий фольклор, музыка зоны находит свое отражение в высокой культуре. Как Пушкин ввел в литературу народные сказки, так Высоцкий довел до уровня настоящей поэзии блатняк. Творчество Владимира Высоцкого, Александра Галича, Юза Алешковского или в какой-то мере Аркадия Северного — это высокие, «культурные» образцы того, что сейчас называется русским шансоном.

Бессмертному произведению — песне «Мурка» — чуть меньше 85 лет. Согласно распространенной версии ее сочинил в 1923 году композитор Оскар Строк, а текст был написан одесским поэтом Яковом Ядовым и намеков на уголовщину не содержал. Народ начинил «Мурку» урками, губчека и шулерами — и танго заблистало блатной слезой. В годы Великой Отечественной войны под него ходили в атаку части с лагерным прошлым. Позже только ленивый не перепел эту песню, и горькая история Маруси Климовой стала каноном блатного шансона.

Многие образцы высокой культуры совершают обратное движение — в народ. Присмотришься — самые любимые «блатные-народные» оказываются авторскими. «Стою я раз на стреме» сочинил филолог Ахилл Левинтон, «Течет речка» (про жигана и начальничка) — переделка стихотворения Николая Цыганова.

Почему тогда так тошнит

«Песни, которые поют на зоне, это совсем не то, что звучит на эстраде, — говорит Валерий Абрамкин. — На зоне знаете что поют? Пушкина и Лермонтова. “Братьев-разбойников” поют, лермонтовского “Узника”, “Крапиву” Есенина. Есть специальный конкурс лагерной песни, “Калина красная” называется. Вот там действительно звучит то же, что и на зоне. А на эстраде — это фальшивка».

Именно фальшь, натужность, ощущение наскоро слепленной подделки отличает большую массу продукции русского шансона и от высоких образцов жанра, и от живой народной культуры. Известны случаи, когда авторы-шансонье подделывали свою биографию, добавляя туда тюремный эпизод.

«Не надо думать, принимать решения, тебя не учат добру и красоте, — говорит Ксения Стриж. — Тебе говорят: то, как ты живешь, это ништяк. И вроде это пели во дворе, и шурин Генка пел. Возникает естественный вопрос: а чего это не я там, на эстраде? Они приходят на радио с бутылкой водки и говорят: “Братан, поставь мою песню”. У них есть один железный аргумент: “А чем я хуже, чем он?” И возразить им нечего».

Блатная уголовная музыка — это лишь один полюс; другой — великие песни великих авторов, и где-то посередине рождается эстрадная подделка, уровень которой задается рыночной ситуацией, спросом и предложением. Массовая культура вырастает там, где начинает тиражироваться гибрид: русский шансонье пытается казаться одновременно и зэком, простым парнем, частью народа-богоносца, сыном матери-старушки, и поэтом-пророком Владимиром Высоцким или хотя бы его закадычным корешем. Так, Владимир Асмолов поет в реквиеме по Высоцкому:

И вот сижу один на крыше мирозданья

И чокаюсь с твоей немеркнущей звездой.

Не состояться им, отложенным свиданьям,

Но если есть тот свет, мы встретимся с тобой.

«Подача — важнейший элемент шансона, в этом одна из его главных опасностей, — говорит Ксения Стриж. — Пару лет назад — я еще на “Шансоне” работала — мне позвонил ребенок лет пяти-шести и попросил поставить “Владимирский централ”. Я ему говорю: “Деточка, а ты знаешь, о чем эта песня?” — “Да, говорит, — про весну!” Весна опять пришла, и лучики тепла… Голос светлый, проникновенный. Музычка красивая. О смысле мало кто задумывается — как это дитя, которое мне позвонило. Мы как-то раз с Арменом Григоряном (музыкант группы “Крематорий”. — “РР”) смеху ради стали петь детские песни по-блатному. Так это я вам доложу… “Голубой вагон бежит, качается” — сразу ясно, что это за вагон. И наоборот: чернуху споешь вкрадчиво или жалостливо — и вроде на содержание плевать, его никто не слышит». Поддельная «правда жизни» — мощнейшая ловушка, в которую шансон заманивает слушателя. Кроме нее есть и другая «обманка» — блатная сентиментальность.

Помимо проблемы эстетического уровня, который в фольклоре поддерживается механизмом устной передачи и отбора, в высокой культуре — образованием, а в масскульте — ничем, существует проблема формирования картины мира, идеологии, которая так или иначе транслируется через блатняк. Есть, конечно, слой настоящей традиционной культуры, романтика ситуации выбора, но есть и просто воровская идеология. Так, Александр Климнюк поет:

Да, мой маршрут по жизни неизменен,

И нету смысла мне его менять.

Из всех профессий выбрал я вот эту —

Да, для меня по масти воровать.

Зона живет по железным законам, и они притягательны, даже если называются «понятиями»: то ли четкостью организации, то ли жест-кими, раз и навсегда заданными нормами поведения, то ли устоявшимися ценностями. Однако зэковская картина мира таит в себе очень опасную для общества особенность. Пространство зоны поделено жестко и навсегда: есть «зэк» и есть «мент» (вохровец, любой другой представитель власти), и дистанцию эту перейти нельзя.

Современный шансон — намеренно или неосознанно — требует такого же устройства от мирной жизни. Так, на недавнем концерте в Иркутске известный шансонье Сергей Трофимов (Трофим) негодовал по поводу решения Александра Розенбаума баллотироваться в Государ-ственную думу: «Мое твердое мнение — поэт должен быть всегда в оппозиции к любой власти, кроме власти Иисуса Христа». Поэт, оппозиционно настроенный по отношению к любой власти, безусловно, романтичен, как Робин Гуд. В то же время подобная модель отношений есть чистая калька зэковских представлений, в чем, собственно, сам Трофим чистосердечно признается в одной из песен:

В этой нищей, бесправной, забитой стране,

так похожей на общую зону,

Кто-то должен остаться в гражданской войне

Вне закона, вне закона.

Такая позиция, как и традиция гражданской войны, имеют понятное происхождение. Наша история знает множество резких, революционных скачков — из крайности в крайность. Но эту древнюю традицию как раз и не хотелось бы продолжать. Как не хочется иметь выбор только между ролями — вохровца и зэка.

Вопрос вкуса

В сущности, вырисовывается жутковатая картинка. Массовая российская культура предлагает нам строить жизнь по образу и подобию зоны. Шаг вправо, шаг влево расцениваются как побег.

Однако массовый настрой становится более оптимистичным, а экстремальные и экстремистские позиции теряют популярность в обществе. Кроме того, есть шанс, что бизнесмены от масскульта установят для себя некие вкусовые и эстетические планки. Дикий вал низкопробной блатной чернухи уже пугает даже промоутеров, продюсеров и рядовых сотрудников радио «Шансон».

«Знаешь, я думаю, что эта мода на блатняк должна чем-то смениться, — говорит Ксения Стриж. — Это вопрос вкуса: можно долго кормить народ черт знает чем, но в какой-то момент он озвереет. Ты говоришь, что народ ленивый, — это да. Но с чувством собственного достоинства. Мы сначала на печке лежим, а потом смекаем. И тогда начинается: “Не, мы, конечно, академиев не заканчивали, но уж фуфло-то вы нам не подсовывайте!”»