«Я рассуждаю людьми»

В 2007 году преподаватель МГУ Татьяна Краснова услышала от студентки историю про украинку, которая привезла в Москву на обследование смертельно больного сына, ему назначили срочную операцию за 80 000 руб., но у мамы было всего 5000. Татьяна написала в ЖЖ «надо скидываться» и стала ждать. Деньги на операцию были собраны за два дня.

Четыре года спустя ЖЖ-сообщество «Конвертик для Бога», которое открыла и поддерживает Татьяна, насчитывает 500 участников. Раз в месяц они встречаются в кафе, пьют чай и собирают деньги в конверт, который немедленно, из рук в руки, передают родителям очередного больного ребенка. Спасают тех, от кого отказываются благотворительные фонды: детей без российского гражданства — из Киргизии, Таджикистана, Узбекистана, с труднопроизносимыми именами вроде Кадыракун кызы Назбийке или Шохруххон, часто с узким разрезом глаз, смуглых, с высокими скулами, но главное — детей. Собирают серьезные и вместе с тем не такие уж неподъемные суммы: четверть 10 миллиона рублей — небольшая цена за чью-то жизнь.

— Вы помните первого ребенка?

— Да. До этого я, как и большинство народа, изображала приличного человека, то есть иногда давала денежку на кого-нибудь. Студентка, работавшая волонтером в то время в РДКБ, сказала, что есть такая девочка Ксюша, 15 лет, которая лежит лицом к стенке и помирает. А вокруг нее бегает ее мама и придумывает Ксюше желания. Ну знаете, пока человек чего-то хочет, он жив. Вот мама придумала: «Ты хочешь новую книжку, новую красивую косынку, цифровую мыльницу». И я сказала своей студентке: «Давай я куплю ей цифровую мыльницу, а ты отнесешь». Студентка ответила: «У меня нет времени, идите сами». Я собралась и пришла первый раз в эту самую больницу.

Ксюша лежала лысая после химии, опухшая от гормонов, лицом к стенке. В ответ на все внешние раздражители она говорила: «Уйдите, дайте подохнуть». Я смотрю на нее: «Знаешь что? Подохнуть-то ты успеешь, давай мы с тобой на журфак поступим». Она отвернулась от стенки от удивления и сказала, что на журфак просто так поступить нельзя, нужны репетиторы. Я сказала, что я и есть тот самый репетитор, здравствуй, Ксюша.

Мы прошли вместе много всего, и в прошлом году, весной, поднимаясь по белой лестнице факультета журналистики, я встретила безумной красы девушку-студентку, совершенно непохожую на то маленькое лысое существо, повернутое лицом к стенке. Это мой первый ребенок. Это хеппи-энд.

— Вы помогаете детям, за которых другие фонды не берутся.

— Большинство фондов помогает российским гражданам. Но рухнул СССР, а вся высокотехнологичная медицина осталась в Москве. Есть таджики, узбеки, которых послали сюда со словами «ну езжайте, вдруг в Москве помогут». «Подари жизнь» может по уставу помочь конкретному узбекскому ребенку один раз за год. А ему требуется не один раз в год, а десять.

«Конвертик» — не фонд и не организация, мы никто. Мы группа граждан, объединившихся в интернете вокруг этого проекта в ЖЖ. Мы никак нигде не зафиксированы, у нас нет устава, поэтому что хотим, то и воротим. Мы сознательно не стали легализоваться, нанимать бухгалтера, заниматься налогами и пр. Юрист нам сказал, что, пока мы группа граждан, можем собирать деньги на что угодно и отдавать кому угодно. Когда вы скидываетесь на конную статую вашему товарищу в подарок на 35-летие, вас никто не может ограничить. Вот так мы и тащим детей на протяжении последних пяти лет. Но, знаете, интернет — это такое поле, где чего только не растет. Довольно много людей мне все это время писало, что мы помогаем будущим наркоторговцам, убийцам, насильникам — мы, русские! Большинство народа, который приходил ко мне с пожеланием сдохнуть вместе с моими чурками, я забанивала.

— Ну да, зачем спасать нерусских, когда своих еще не спасли?

— Рак — это не насморк. Дети везде умирают и еще какое-то время будут умирать, пока какой-нибудь головастик не придумает таблетку, которую съел — и дальше бессмертный. Было бы все хорошо, если бы наша страна перестала проводить зимние олимпиады в тропиках и менять тротуарную плитку, расколупывая весь город к чертовой матери, а стала бы эти деньги тратить, например, на больных детей.

Если мы с вами платим налоги на медицину, государство должно этим заниматься. Оно занимается, но мало. Поэтому у нас квоты кончаются на детишек в августе, а их надо еще на что-то лечить до конца года.

Если появляется российский ребенок, которому не хватает денег, его берут фонды. Ни один не останется без помощи. Но ребенку из стран СНГ рассчитывать практически не на что.

— У позиции «наши — не наши» есть объяснение: на Байрам москвичи боялись ходить по городу — улицы заполонили мусульмане. Ребенок, которому вы сегодня поможете, завтра вырастет в нелегального эмигранта: в России все бесплатно, русские добренькие, им можно садиться на шею.

— Я поездила по белому свету. В Москве немного мусульман по сравнению с Лондоном или Парижем. Мы расплачиваемся за свою национальную политику, которую вели на протяжении долгих лет. Англия расплачивается за свои колонии, Франция тоже, мы расплачиваемся за СССР. Я не уверена в том, что, вышвырнув таджикского ребенка («Иди подыхай где хочешь!»), мы сильно улучшим атмосферу.

Эти люди уже здесь. Они приехали. Они разные. Иногда это ужасно, да.

Я с большим трудом рассуждаю категориями «национальный», «религиозный»… Я рассуждаю людьми. Сейчас мы лечим мальчика-азербайджанца на Каширке. Вот стоит его папа, он шофер, стоит мама, она не работает, потому что еще двое детей. Я говорю о другом ребенке: отец, русский, узнал диагноз и бросил маму одну. Оборачиваюсь, потому что мне азербайджанец шепчет: «Как ушьол?» И реакция этого папы мне симпатичнее, чем реакция русского.

— Есть теория классовой обособленности: если сегодня вы помогаете Джамшуту, завтра он займет ваше место.

— Я пытаюсь ее игнорировать, относиться к каждому ребенку как к живому существу, равному мне, потому что так велит мне Господь мой. И я пытаюсь сделать так, чтобы малыш не озлобился, а знал, что в этом мире можно жить и кругом тоже люди. Я допускаю, что настанет момент, когда какой-нибудь из этих Джамшутов огреет меня по голове и отберет мой кошелек. Не исключено, что это сделает русский, и что теперь? Покупать баллистические ракеты, ставить в окнах пулеметы и жить замечательную, хорошо вооруженную жизнь?

Мне не надо, лучше я сразу помру.

— А вам как-нибудь все это возвращается?

— За это время я разбогатела чрезвычайно! (Смеется.) У меня сильно исправилось мировоззрение. Я преподаватель, зарплата — 8500 руб. Я не пропадаю ни разу, потому что преподаю английский, у меня уроки, переводы, чувствую себя нормально. Но, имея такую зарплату, я имела такие воззрения: богатые — гады, мерзавцы и т. д. За четыре года я улучшила свое мнение об этом слое — есть очень много приличных людей. Я приобрела кучу бесценных друзей: музыкантов, журналистов, историков, биологов… У меня есть родители вылечившихся детей, есть родители ушедших, которые стали родными людьми. Есть друг, простой водитель самосвала Муслим Мамедов из-под Алма-Аты. Мы два года лечили его мальчика с заболеванием, которое не лечится. Я узнала об этом сразу: папа плохо говорил по-русски, продиктовал мне диагноз ребенка, и я, чтобы не писать лажи, полезла в Google и, к своему ужасу, прочитала, что спасти не получится. Два года мы возились с сыном. Два года я смотрела на этого папу, который пахал как проклятый. Он пытался работать и подрабатывать, пытался сидеть с ребенком. Мальчика нет уже два года.

Мое пасхальное утро начинается с того, что мне звонит мусульманин Мамедов и говорит: «Христос воскрес, Татьяна Викторовна!» У него есть еще второй мальчик, он не хочет оставаться в Москве. Большинство родителей, вылечив своего ребенка или, наоборот, похоронив, уезжают домой и не рвутся жить в этом сумасшедшем городе.

— И все-таки: у вас есть дочь, муж, студенты. Вам своих забот мало?

— На улицы этого города станет безопасно выходить, когда такого вопроса не будет возникать ни у кого. Тогда наступит какая-то цивилизация. Я сторонник теории малых дел. Обустроить всю Россию с вертолета можно только с помощью ядерной бомбы: расчистил, потом посадил цветочки. Другой способ — огородить вокруг себя участочек метр на метр и растить на нем цветущий сад. Потом два на два метра, три на три, потом ваш сад будет граничить с моим, а рядом встанет еще кто-нибудь и сделает свой садик… В моем доме два года назад поселилась тетенька, которая взяла и вымыла подъезд. А потом взяла и стала мыть его регулярно. Я ее как-то спросила: «Вы уборщица?» — «Зачем же, я экономист, просто мне очень не нравится, что в лифте накакано». Я сказала: «Вау, какая вы клевая, давайте я вместе с вами пойду мыть лифт». И мы стали с ней вдвоем мыть лифт, и сделали ремонт в подъезде, у нас теперь цветочки стоят на лестнице.

— А что сделали с теми, кто гадил?

— А они перестали это делать. Потому что когда вы входите, а кругом говно, то вам кажется нормальным сделать здесь то же самое. А когда вокруг цветочки, то вам этого делать не захочется. Единственный способ, другого нет.

— Так не получается. Видел YouTube-ролик: с нарядной клумбы в центре Москвы кто-то срывает тюльпан. И тут же налетает куча людей — и уничтожает всю красоту.

— Можно поставить на газоне солдата с ружьем, который стреляет на поражение, а можно медленно, спокойно и занудно досаживать вырванные тюльпаны и наконец дойти до того, что люди неторопливо, где-нибудь через 200 лет, поймут, что тюльпаны — это хорошо. Мы свой лифт мыли три года, до тех пор, пока там перестали появляться надписи. Ну ведь перестали! Притом что контингент остался прежний.

— Так вы высаживаете?

— Вокруг толпа народу, который хочет жить по-человечески, делать прекрасные вещи. Так что оно не просто всходит, оно из-под земли прет, и самое интересное — чем больше ты даришь, тем больше оно всходит. Да и не вижу другого выхода. Всем собирать чемоданы и сваливать в Европу? Но кому мы там нужны?

И потом, тут-то чего будет? Ситуация трудная, в целом родина выглядит не очень, руководство этой родины выглядит не очень, тот месседж, который транслирует это руководство, тоже выглядит не очень. На призыв «озвереть» я не хочу отзываться.

Спрашивал Кирилл Алехин

Газета F5, №32, 2011